«Хоть бы вышел Путин и сказал, куда мы идем»: интервью Владимира Познера о политике и ярких носках

Один из самых известных журналистов России Владимир Познер приехал в Екатеринбург на фестиваль «Слова и музыка свободы». Он взял публичное интервью у главы администрации и зятя первого президента страны Бориса Ельцина Валентина Юмашева и прочитал небольшую лекцию о журналистике, свободе прессы и сменяемости власти. Наши коллеги с портала E1.RU поговорили с Познером — про Путина, журналистику и его ярко-красные носки.

— Вы вчера брали интервью у Валентина Юмашева. Главной темой вашей беседы стал вопрос, почему Ельцин выбрал Путина. Вы смогли для себя сформулировать этот ответ? У меня возникло ощущение, что это — большое стечение обстоятельств.

— Я абсолютно с вами согласен. Это стечение обстоятельств, как, впрочем, и многие вещи становятся результатом стечения обстоятельств. Если бы Чубайс и Кудрин, которые оба хорошо знали Путина и которым доверял Ельцин, не посоветовали обратить внимание на Путина, вполне возможно, что его бы сейчас не было. Если бы его не пригласили в Москву в свое время, если бы обстоятельства так не сложились, то ничего бы не было. Если бы Ельцин, который не хотел в 1996 году идти на второй срок, не пошел на него, опять же, все было бы по-другому. Мне как раз были интересны именно эти обстоятельства. И то, что совсем интересно — что тот самый Путин, которого мы сейчас знаем, который уже 20 лет управляет страной, пришел к власти именно благодаря стечению обстоятельств. Это очень поучительно, если хотите.

— У вас не возникло странного ощущения после рассказов о том, что еще тогда, в конце девяностых, Путин со своего поста хотел уйти, а потом отказывался от предложения Ельцина стать премьером? Правильно ли выбирать преемником человека, который этого не хочет?

— Мне кажется так: если бы Путин действительно так уж не хотел, он бы и не пошел. Но ему же предложили новую, более высокую должность, и это не могло его не привлечь. Да, ему надоело и он хотел отдохнуть, но мне кажется, что если человек намертво не хочет, то он и не станет. А то, что произошло дальше, когда у Путина возникло ощущение, что он на самом деле очень нужен стране и ему нет замены, — тогда все у него очень сильно изменилось. Я думаю, что он испытывает некое чувство ответственности перед Россией. Я уверен, что он считает, что у него есть долг перед страной.

— Спустя 20 лет, как вам кажется, то стечение обстоятельств, которое произошло, можно назвать счастливым?

— Это хороший вопрос, и я думаю, что на него нет однозначного ответа. А что было бы, если бы? Как мне представляется, это не худший вариант и могло быть намного хуже.

— Например, Зюганов?

— Да, Зюганов, Иванов, тот же Примаков с Лужковым. Это было бы хуже. Безусловно, Путин сделал кое-что немаловажное для России. Но мне кажется, такие разговоры «что было бы, если бы» — это бессмысленные разговоры.

— Юмашев в разговоре с вами сказал, что он уверен в том, что в 2024 году Путин уйдет, а в России рано или поздно появится свободная пресса. Как вы восприняли эти слова?

— Я воспринял их абсолютно спокойно. Я уверен, что Юмашев искренне так считает, что Путин полон решимости уйти после этого срока. Юмашев — человек думающий и расчетливый, и это его убеждение на чем-то основано. Но про свободную прессу... При Путине, не думаю, что так будет. Я убежден, что Россия будет демократической страной, если только не будет войны. Важно уточнить, что мы имеем в виду под независимостью. В США издания купили крупные корпорации, большие каналы являются частью огромных конгломератов и контролируются не менее жестко, чем если бы это была власть. Их не интересует информация как таковая — им нужны СМИ как источник доходов и как инструмент для продвижения своей политики. И, как это ни странно, это очень похоже на то, что у нас. Мне кажется, у нас будет возврат к независимым СМИ, но только после того, когда произойдет смена власти.

— Я попрошу вас сейчас ответить только «да» или «нет». Вам нравится то, куда сейчас движется Россия?

— Нет.

— Какая из наших проблем вам кажется наиболее критичной?

— У меня ощущение, что потеряна цель. Никто не может сказать, чего мы хотим. Куда мы идем, чего мы хотим? Никто не понимает и никто не говорит. Хоть бы вышел Путин и рассказал об этом. Про майские указы не надо мне рассказывать, скажите мне, какая у нас цель и как мы будем ее добиваться? Вот это наша главная проблема. Когда нет цели — чего мы хотим от людей?

— Как при брежневском застое?

— Там мы хотя бы формально строили коммунизм. В это уже никто не верил, но цель как будто бы была. А сейчас нет ее вообще. Чего мы хотим? Выиграть первенство Европы по футболу, извините?

— Если вам доведется поговорить с Владимиром Путиным, каким будет это интервью? С жесткими фактами и цифрами, или как у Соловьева?

— Ну что вы, не надо меня обижать. Я не заслужил этого! Я бы очень хотел это интервью, и, конечно, это будет априори интервью с президентом страны. Это будет очень жесткое интервью — естественно, я не буду вам говорить, какие будут вопросы, потому что я не хочу, чтобы он знал. Но это будет жесткое интервью, причем не с цифрами и фактами, это будут концептуальные вещи — что с нами происходит, куда мы идем? И он, конечно, это знает. Он понимает, что будут вопросы непростые и он может не преуспеть.

— Если он скажет, что даст вам интервью, но вопросы нужно будет согласовать?

— Не будет этого, я откажусь.

— Почему я уточнил про Соловьева, потому что было знаменитое ваше интервью с Дмитрием Медведевым.

— Да, это была моя ошибка. Он купил меня тем, что он согласился прийти ко мне в студию, в прямой эфир, и не просил вопросы. И мне надо было намного жестче с ним разговаривать. И если Путин даст согласие, я второй раз такой ошибки не совершу. Вряд ли он согласится прийти в студию, но в Кремле есть возможность выйти в эфир. Я буду настаивать на прямом включении и без редактуры.

— Владимир Владимирович, меня попросили задать этот вопрос. Ваш яркий цвет носков — это часть образа? Нам на журфаке одна преподавательница совершенно серьезно говорила, что вы пытаетесь этими носками эпатировать.

— Я не знаю, откуда она это взяла и что она обо мне знает, но я очень давно ношу красные носки. Иногда я ношу оранжевые, даже смешно об этом говорить. Иногда желтые, иногда зеленые, других у меня нет. Помню, я как-то надел оранжевые носки во время оранжевой революции на Украине. Все подумали, что я симпатизирую им и пытаюсь это показать. Тут ничего нельзя сделать. А преподавательнице передайте, что если бы я был начинающим журналистом, который хотел бы привлечь к себе внимание... Но ей надо напомнить, что мне 85 лет, я уже состоялся, и если я захочу эпатировать, то не носками. Я что-нибудь другое найду.

— Как раз о вашем опыте и бэкграунде хочется поговорить. Почему вы до сих пор работаете с Первым каналом, если он вас так ограничивает?

— Он ограничивает меня не больше, чем ограничивал бы любой другой. Самый большой охват — у Первого канала. Youtube я не рассматриваю как журналистику. Это в основном высказывание мнения, а не объективной информации. Есть закон о СМИ, к нему Youtube никакого отношения не имеет. И я думаю, что ряд талантливых журналистов перешли на эту платформу только потому, что больше не могли работать в эфире — Леонид Парфенов, в частности. Если бы он мог работать на телевидении, он бы, конечно, это делал. Я, кстати, говорил на эту тему с Путиным, чтобы вернуть его в эфир, но ничего не получилось. Да, меня ограничивают, но только в том плане, что я могу позвать в эфир некоторых людей.

— Фрагменты эфира вырезают.

— Это было очень давно, и более того, когда это произошло, я сказал Эрнсту: еще один раз — и я ухожу. И больше этого никогда не было, более того, в моих «прощалках» я говорю только то, что хочу, и никто не знает о том, что я буду говорить. Да, люди, которые покупают программу, хотят знать, что мы им продаем. Я это понимаю.

— Вы на лекции говорили, что не пойдете в Youtube потому, что люди, которые там работают, не отвечают за свои слова. Но мы ведь знаем, что и на телевидении есть такие же персоны.

— Кто, например?

— Тот же Соловьев.

— У меня есть такой принцип — я не комментирую работу своих коллег. Но я согласен, что есть люди, которые не являются журналистами. Но у нас и журналистики как профессии нет. Конечно, если я потеряю работу, я подумаю. Вряд ли, но подумаю. Для меня это не журналистика.

— Сегодня мы обсуждали людей, которые работают на телевидении. Они в кулуарах, на кухне, прекрасно все понимают, соглашаются с тем, что нужно многое в стране менять. А потом садятся в эфир и говорят то, что говорят. Вы на таких людей как смотрите?

— С сочувствием. Они действительно все понимают, но бросить работу они не могут — семья, жена, дети. А куда ты уйдешь? Кто тебя возьмет? Я их понимаю, мне их жалко. Это такая шизофрения — с одной стороны им все понятно, а с другой стороны, нужно говорить в эфире, что все хорошо. Это отвратительно, должно быть. Я не знаю, как им спится.

— Вы думаете, все пропагандисты понимают, как реально обстоят дела?

— Я думаю, что нет. Есть те, кто верят в то, что говорят. Если взять Киселева — много лет тому назад мы поехали по приглашению в Люксембург с делегацией российского телевидения. В ней был и совсем молодой Дмитрий Киселев. Он ко мне подошел и сказал: «Владимир Владимирович, я бы хотел считаться вашим учеником». Я говорю: «Ну, считайтесь, какие проблемы». Он говорит: «Есть одна проблема — вы любите плевать против ветра, а я не люблю». Вот он и решил этот вопрос, он преуспел. И вот он — все понимает, что он делает. Соловьев, конечно, понимает. Он же был либеральным человеком. Но есть люди, которые на самом деле верят в то, что говорят.

— У вас есть некий предел, после которого вы скажете: я больше не останусь на телевидении и в этой стране вообще?

— Сто процентов. Если начнут вмешиваться в мой текст. Уехать из России сложнее, потому что у меня есть жена, которая очень успешно работает, она промоутер. Привозит крупных артистов, не фуфло какое-нибудь. Есть работа, дочь, внучки. Конечно, если говорить о таких вещах, как железный занавес, то безусловно. Если опять надо получать разрешение на выезд, тогда и я, и она уедем. Но я уверен, что этого не будет.

— Как вам кажется, в последние год-полтора наша страна меняется? У нас были протесты в сквере, затем — московские протесты.

— Я в этом абсолютно убежден: те, кто родился уже не в советское время и вырос в других обстоятельствах, — это другие люди. Они не лучше и не хуже, но они другие, и мозги их работают по-другому. Они не согласны жить так, как их родители. И я абсолютный оптимист в отношении этих людей. Когда они придут к власти, страна будет меняться. Единственное — мне бы хотелось, чтобы не было войны. А за вашей историей в сквере я, конечно, следил. И всячески эти протесты приветствовал. Считал, что и сам протест, и что люди держались, и то, что они добились своего, — это совершенно колоссально, я очень радовался.