«Маме старался не писать, где служу»: священник — о войне в Афганистане, медалях и спортивных победах

В правобережной части Кемерова есть единственный на всю Россию храм Никифора Прокаженного, в котором хранятся мощи святого. С прошлого года в нём начали молиться за выздоровление от коронавируса, когда монаху из Болгарии трижды приснился сон, в котором Никифор призвал это делать, чтобы ковид оставил людей. Священником в храме служит тоже в некотором роде уникальный человек. В детстве Игорь Черемных увлекался спортом, отучился на горного мастера, но в шахту попал только после того, как принял участие в афганской войне. Вернувшись с двумя медалями в Кузбасс и поработав в забое, он занялся тренерской деятельностью, воспитал почти два десятка чемпионов России по карате, а около 7 лет назад оставил мирские занятия и ушел в церковь. В 2018 году он в числе других священников помогал родственникам погибших на пожаре в «Зимней вишне». В интервью отец Игорь рассказал об ужасах войны, необходимости убивать, выздоровлениях от коронавируса с помощью молитвы и долгому пути к вере.

Первым делом священник показывает мощи святого и записки от местных жителей, которые просят на молебнах за себя или своих близких, которым пришлось столкнуться с заболеванием. Он замечает, что записок не слишком много, тем не менее храм посещают не только кемеровчане, но и жители других городов Сибири, например Новосибирска и Барнаула.

— И прямо помогает от коронавируса, были случаи исцеления?

— Ну если искренне молиться, то почему нет? Некоторые бабушки в ковидариях в 90 с лишним лет исцеляются и не болеют. Потому что за них молятся, за них бога просят; если это искренне делать, то, конечно, Господь услышит. А если прививку сделать и помолиться, то еще лучше будет.

— Вы сами болели?

— В 2020 году в октябре две недели, после этого я сделал прививку, потом ревакцинировался, короче, еще четыре раза делал. В тяжелую форму не перешло, под ИВЛ не попал. Хотя многие — да. У нас друг был, тоже афганец, работал в фирме начальником охраны, второй раз заболел ковидом и умер — сердце не выдержало. Мы приехали на кладбище, а там столько свежих могил, это целые кварталы умерших. Это не шутки. Я видел своими глазами, что очень много людей погибает, особенно те, кто имеет побочные какие-то заболевания. Надо аккуратнее.

— Как у человека, участвовавшего в боевых действиях, не могу не спросить у вас о том, что сейчас происходит вокруг ситуации с ДНР, ЛНР и на Украине. Вы поддерживаете эту операцию?

— Знаете, если бы я был помоложе и здоровье было, уже давно там был. Там наши, русские люди, и почему они должны подвергаться какой-то опасности со стороны этих националистов и всего того отребья, которое там собралось? Там же наверняка есть и американские, и канадские советники, которые обучают их, а цель одна — уничтожение нашего народа. Не пирожки приехали же туда есть да чай пить.

— Христианство же, как и многие другие религии, пропагандирует идеи мира.

— Совершенно верно: мир, прощение и любовь. Но когда касается вопросов отчизны, семьи, то дается благословение — и только держитесь.

— А в Афган вы добровольно пошли?

— Нет, просто так получилось. 15 октября 1986 года меня призвали и в Кемерове держали в сборном пункте две недели: водили в баню, в кино, но ничего не говорили. Нас называли «команда 20 А», а что такое «А», мы и не знали. Однажды ночью мы поехали Новокузнецк, оттуда в Ташкент, в учебку, и только там узнали, куда попадем дальше. Всего из Кузбасса было 12 человек, в том числе с Ленинск-Кузнецкого, откуда я сам родом.

В Ташкенте мы пробыли три месяца, с переносной радиостанцией бегали по сопкам. Нас обучали, как включаться, как развертывать антенны. Я вообще служил связистом во взводе управления, который корректирует огонь. После распределения из Ташкента я единственный из тех 12 ребят из Кузбасса попал в Кундузский артполк. Я стоял в заставе, нашей задачей было охранять мост на въезде в город Кундуз. Буквально в 500 метрах от нас был кишлак, в нём жили «духи» (душманы, моджахеды, воевавшие против СССР и регулярных сил Афганистана. — Прим. ред.), мы постоянно с ними конфликтовали.

— На словах?

— Перестрелками. У них в пятницу базарный день, они целыми колоннами шли в город торговать. Мы их останавливали, проверяли на наличие оружия, тех же «духов» искали. Как-то так вышло, что никого не разу не нашли.

— Вам стрелять из оружия приходилось?

— Было. Нас привлекли к операции «Магистраль» как артполк. Мы туда с «Градом», «саушками» (самоходная артиллерийская установка. — Прим. ред.) выезжали. Там «духи» ходили в полный рост, не то обкуренные, не то уколотые, ничего не боялись. Вот там пришлось стрелять. Понимаете, любая война — это грязь и кровь, и я не скажу, что я прям такой был [отважный]. Очень боялся за свою жизнь и за жизни товарищей. У нас не было такого, как у разведки, чтобы заходить в кишлак и в упор стрелять. Но на этой операции пришлось; уничтожал или нет — не знаю, но после выстрелов падали.

— Медалью «За боевые заслуги» вас за эту операцию наградили?

— Медаль я получил, когда выводили танковый полк. Мы стояли на блокпостах, чтобы дать возможность пройти колонне, а за ней следом по горной дороге шли «духи». Они от нас были на расстоянии где-то километра в 2, наверное. Командир с наводчиком стреляли, а мы снаряды таскали с КАМАЗов. Жарко было очень, бой длился часа 3–4. Когда постоянные взрывы, стресс, это всё давит на голову, уши трещат, хочется, чтобы это быстрее закончилось. Били-били, всю дорогу перекрыли. «Духи» в итоге не прошли, не уничтожили ни одного танка, ни одного солдата. Ушли наши, а мы их прикрыли.

Сейчас контрактники знают, за что идут и куда. А у нас что: три месяца учебки — и туда, поэтому много чему учились там. Маме своей старался не писать, где служу, многие так делали, не хотели расстраивать родителей. Она пришла телеграмму давать, а ей говорят: «Извините, у нас полевая почта не принимается». Тогда она поняла, где я и что, ну где-то с полгода скрывал. В августе 1988 года мы вышли, а в октябре меня демобилизовали.

— Имея такой опыт, почему не пошли дальше по военному направлению? В ту же Чечню во время первой кампании?

— К тому времени я ушел в спорт. В детстве я учился в школе-интернате спортивного профиля № 41, занимался лыжами. Потом с другом занялись карате, хотя в 1983 году было запрещено. Потом, после армии, нашел федерацию здесь, в Кемерове. Тогда уже стало можно этим заниматься, пошли сборы, сдачи на пояса, соревнования. Я попал в спорткомитет, стал тренером, дошел до замдиректора по учебно-спортивной работе спортивной школы № 2. Воспитал много — 17 или 18 чемпионов России. Вот, Виктор Беляев, он в Томске сейчас, он вообще чемпион мира, 8 лет у меня занимался. Ребята позванивают, с праздниками поздравляют.

— Насколько я знаю, горный техникум вы окончили с отличием. Занимаясь спортом, вы всё равно думали стать шахтером?

— Да, после Афганистана и армии я работал на шахте в Полысаеве около 10 лет. Всё равно, даже когда работал, что-то меня тянуло в зал. Смену отработал и шел детей тренировать. А потом в один прекрасный момент я оставил шахту, уехал на соревнования и не вернулся.

— Война, шахта, спорт, а в итоге вы теперь служите в храме. Многие в детстве думают, кем стать, а у вас не похоже, что были какие-то планы на взрослую жизнь.

— Честно говоря, я не знаю, таким вопросом даже не задавался. Понимаете, когда я был в интернате, у нас шли тренировки, соревнования, и мы все как-то думали по спорту идти. В техникум поступил в Ленинске, потому что было самое высшее образование города. Было бы выше, пошел во что-то другое. В каждой области, где я работал, всё делал хорошо, здесь, в храме, тоже стараюсь подход к каждому найти.

А если говорить о том, как я в церковь пришел, так вышло, что нам надо было ехать на чемпионат России, а денег не хватало. В Полысаеве был фонд «Заречье», мы приехали туда, попросили денег, нам оплатили всё, и там же я встретил священника, который был настоятелем в Никольском храме. Он меня в принципе и привел к Богу. Спрашивал, не хочу ли я на службу прийти, помочь, может, чем могу. Я подумал, а почему бы и нет? И пришел.

— Веру в себе почувствовали?

— Очень сильную. Как-то до этого всё было мимо, я и крестился поздно, в 25 лет, а тут почувствовал желание. Как-то постепенно-постепенно мне всё ближе это становилось, именно захотелось послужить, может, хоть какую-то свою часть принести в пользу. В 2012 году я переехал в Кемерово, начал строить спортзал в подвале на Химиков, а там рядом есть храм. Я туда приходил как обычный прихожанин в 07:30 утра, помолюсь — и в зал. Меня в церкви увидел отец Александр, он тоже из спортсменов, у него зеленый пояс, мы на соревнованиях раньше виделись, он пригласил меня в алтарь, и с тех пор началась регулярная церковная жизнь. С 2015 года я служил в храме архангела Михаила, с 2018 здесь священником служу.

Спорт, к сожалению, пришлось оставить. Как правило, в субботу проходят жеребьевки, по воскресеньям соревнования, а у нас в эти дни церковные службы. Я пробовал совмещать, но постепенно отошел. Бывает, что ностальгия по спорту настигает, но могу хоть сейчас ехать судьей на любые соревнования. У меня второй дан, черный пояс.

Но теперь я духовник афганцев наших, в Ледовом дворце есть комната молельная, хоккеисты наши пока еще закрыты [от религиозных обрядов], но всё равно молебны совершаем там. Тренера рады, что священник к ним пришел, они тоже ищут поддержку, им, как и многим другим, нужна помощь.

— У вас двое детей, они последовали вашему религиозному или спортивному пути?

— Нет, сын на железной дороге работает, дочь в Ленинске администратором. У каждого свой выбор, я не настаиваю. Три внука у меня, их тоже ни к чему не понуждаю. Каждый сам должен делать свой выбор.

— Четыре года назад я видел вас в спортзале школы № 7, где был штаб во время пожара в «Зимней вишне». Ваша помощь там была востребована?

— Ко мне один или два человека подходили. Очень сложно, когда ты ничего не можешь сделать. В этот момент, конечно, тяжело найти какие-то слова, я понимаю, что потеря близкого, тем более детей, это очень тяжело. В первый день там вообще непонятно что было, все в замешательстве и шоке пребывали, потом мы по очереди приезжали туда, дежурили. В первый день молебен служили за здравие, была какая-то надежда, что откроют дверь и все останутся живы. А потом там, где был стихийный мемориал, панихиду служили.

Потом, когда митинг на площади был, власти просили нас, афганцев и ветеранов, помочь. Потому что некоторые люди — видно же, что не наши — могли поднять бучу. Тут-то люди заряжены, только спичку поднести. Могло начаться, как в том же Казахстане.

— На ваш взгляд, в церкви у вас всё получается?

— Не всегда всё получается так, как хотелось бы. Работать с людьми же очень сложно, еще и свои грехи тянут. Надо выстраивать отношения в семье, чтобы всё хорошо было, чтобы матушка (супруга. — Прим. ред.) не ворчала на меня. Здесь же всё на виду.

Мне кажется, что Бог меня всю жизнь вел. И в Афгане меня не накрыло, и в 90-х уберег от многого. Теперь, спустя 40 лет, я это осознаю. Мы молимся за весь люд, за армию нашу, и благодарности за это никакой не ждем. Главное, чтобы Господь нас услышал.

— Вы вообще о чем-то жалеете к своим 55 годам?

— Есть одно у меня такое. С родителями мало общался, мало проводил времени. Потому что был молодой, всегда занятой, всегда дела, постоянно в бегах. В апреле 17 лет будет, как мамы нет. И думаю, что надо было лишний раз посидеть, поговорить, пообщаться. Потому что родитель — это тот человек, который тебя никогда и не предаст, ну хоть какой ты сотворил грех. Всё равно родитель примет тебя.